«Узкая лесная дорога, петляющая среди красноватых буков, внезапно оборвалась. Шофер остановил «виллис» и сказал смущенно: — Ехать некуда. Я развернул на коленях помятую карту. Да, ...»

ЗАМОК ШОНИНГ

Узкая лесная дорога, петляющая среди красноватых буков, внезапно

оборвалась. Шофер остановил «виллис» и сказал смущенно:

— Ехать некуда.. .

Я развернул на коленях помятую карту. Да, конечно: нас сбил проклятый объезд

у взорванного моста. От шоссе надо было свернуть влево, а мы поехали прямо .

Однако возвращаться к шоссе было поздно. Правда, ветви старых буков еще

розовели в отсветах невидимого солнца, но до заката оставалось всего полтора часа .

— Выберемся из леса засветло? — угрюмо спросил я шофера .

Шофер подумал, постучал сапогом по тугой резине автомобильной покрышки и ответил уклончиво:

— Дорога плохая.. .

Значит, ехать обратно нельзя. В ночном лесу мы рискуем встретиться с бродячими солдатами разбитого под Кюстрином немецкого гарнизона, а такая встреча не сулит ничего хорошего .

Я прислушался. На западе глухо, точно дальний гром, грохотала пушечная канонада. В лесу было тихо. Между буками на холмах чернели крыши покинутых немцами землянок, маячили полусожженные кузовы машин, то здесь, то там виднелись пепельные круги потухших костров. Сквозь крепкие запахи, влажной земли м набухающих почек пробивался едкий запах гари .

— Что будем делать? — спросил шофер .

Я еще раз взглянул на карту. За голубой линией Одера пестрели выдвинутые вперед стрелы наших наступающих армий; синим крестам был помечен штаб конно-гвардейского корпуса в городке Тамзель; лес, в котором стоял наш пышащий жаром «виллис», растекался по карте зеленым пятном, вокруг которого не было ни одного селения; все же я заметил на зелени черный топографический значок и короткую надпись внизу: «Замок Шонинг» .

— Замок? Ну, что ж... По всем данным, этот замок находится километрах в тридцати от линии фронта, и в нем, очевидно, мы хорошо отдохнем.. .

Повернувшись к шоферу, я решительно махнул свернутой в трубку картой:

— Возвращайся назад, доедешь до перекрестка и свернешь вправо. В трех километрах от поворота должен быть замок .

Шофер тронул ногой стартер, повернул рычаг скоростей. «Виллис», фыркнув, попятился, описал полукруг и запрыгал по выбоинам дороги. Лиловеющие стволы деревьев побежали назад .

Поглядывая по сторонам, я думал: «Шонинг — знакомое имя... Пушкин писал рассказ о Марии Шонинг... но я встречал это имя в другой связи... Граф Эрих-ГугоШонинг — так, кажется, мне запомнилось». Напрягая память, я вспоминал, кто такой граф Эрих-Гуго Шонинг и откуда мне известно это имя. Я мысленно перечислял знакомых мне героев Марлинского, Вальтер Скотта, Гофмана, но среди них как будто не было ни одного с таким именем .

Между тем, пока я предавался размышлениям, мы доехали до перекрестка, свернули на ровную, как стрела, дорогу и помчались на северо-запад. Через пять минут я увидел вскинутый над деревьями шпиль замка, высокие стены с бойницами, полуразрушенную башню. Нам не удалось рассмотреть замок издали, потому что его со всех сторон окружал густой лес. Объезжая воздвигнутые солдатами завалы, мы подъехали к воротам .

Чугунные замковые ворота были повалены на землю, на них белели известковые и глиняные следы автомобильных шин. Вверху, на каменной арке, пригвожденная к овальному щиту, скалилась чугунная голова вепря-— геральдический знак графов Шонинг .

«Виллис» взбежал по бетонному, покрытому сизым, мохом подъезду, с хрустом давя разбитые стекла, замер у распахнутых настежь дверей .

Мы осмотрелись. Замок стоял среди парка. Его угловые башни прятались в зеленеющих ветвях вековых вязов, в каменных стенах зияли трещины, в узких решетчатых окнах не было ни одного стекла .

По всему было видно, что здесь еще недавно стояли солдаты: между колоннами подъезда валялись плоские немецкие фляги, оборванные ремни, разноцветные этикетки медикаментов, растоптанные тюбики зубной пасты, какое-то бурое тряпье, разбросанное по всему двору. В нескольких шагах от подъезда чернели четыре глубокие воронки, окаймленные веерообразной россыпью земли и камней .

— Рядышком положил, — любуясь воронками, протянул шофер, — высыпал, как из мешка, не дотянул немного.. .

— Ладно, потом, — негромко сказал я, — сейчас надо осмотреть замок.. .

Поставив автомат на боевой взвод, шофер переступил порог вестибюля. Я щелкнул предохранителем парабеллума и пошел рядом .

Вестибюль был высокий, со стенами в два этажа, просторный, но темноватый .

Перед входной дверью высилась крутая лестница. Прижатый к ступеням медными прутьями, на лестнице алел потертый ковер с желтыми разводами. На десятой ступени лестница раздваивалась, поворачивая влево и вправо .

На серых стенах вестибюля в несколько рядов висели покрытые пылью оленьи рога. Под каждой парой рогов был виден желтоватый от времени ярлык, на котором тушью обозначались дата и место охоты, а также имена графов, застреливших того или иного оленя в бранденбургских лесах .

— Хорошо охотились, — одобрительно произнес шофер,— тут все трофеи налицо, ничего не скажешь.. .

Мы поднялись по левой лестнице и вошли в дубовый зал. Стены зала, до потолка отделанные полированным дубом, были увешаны фамильными портретами в тяжелых бронзовых рамах. Портреты располагались в хронологическом порядке

–  –  –

Шонинг, и опять не смог вспомнить, где я его слышал?

Покинув дубовый зал, мы миновали какие-то пустые комнаты с осыпавшейся штукатуркой, шагая через опрокинутую мебель, прошли темный и узкий коридор и попали в библиотеку .

В потолке библиотеки зияли кривые трещины, сквозь которые видно было предвечернее опалово-бирюзовое небо .

— Воздушной волной, — заметил шофер .

От книжных полок тянулся приятный запах кожи, старой бумаги и воска. Книги поблескивали золотым тиснением переплетов, светлели шероховатыми обрезами, ярлыками, закладками. Их было очень много—тысячи добротных томов — с названиями, напечатанными на всех языках Европы, с фирмами самых известных старинных и современных издательств .

Тут были книги-великаны, творения первых голландских печатников, одетые в толстые переплеты из телячьей кожи, крохотные, не больше спичечной коробки, книжечки парижских, миланских, флорентийских мастеров, редчайшие инкунабулы, чудо полиграфического искусства, собрание, от которого сошел бы с ума любой книжник .

Несколько длинных полок занимали толстые, как кирпичи, книги «Готского альманаха» —описание дворянских родов Европы, сафьяновые альбомы прусских полков, различные гербовники, уставы, наставления .

Скользнув взглядом по книжным полкам, шофер хмыкнул:

— Книг миллион прочитали, а ничему путному не научились.. .

— Как это? — рассеянно отозвался я .

— А так... Если бы они поумней были, то к нам не полезли бы.. .

В правом углу библиотеки стоял похожий на саркофаг письменный стол. Он был завален рукописями, фотографиями, альбомами, но мы не стали возиться со всем этим, чтобы до наступления сумерек закончить осмотр замка, — мера предосторожности, обязательная в нашем положении .

Без четверти семь мы вернулись в вестибюль. Солнце заходило. Рдяным кругом таяло оно в дальних разливах большой реки. Набухающие почками и клейкими листьями ветви вязов еще алели на фоне гаснущего неба, но откуда-то из-за деревьев, затемняя низину, уже ползли фиолетово-сизые сумеречные тени .

По усыпанной песком дорожке мы прошли в замковую кирху. Кирха была сложена из дикого камня. Четыре узких окна светлели над самым потолком, скудно освещая пыльные изгибы сводов, жестяные венки на стенах, свисающие с венков орденские ленты, деревянную лестницу, хоры, разверстый зев органа .

Среди кирхи на квадратном постаменте стояло распятие, вид которого меня поразил .

Неведомый каменотес, воплощая в этом распятии чей-то чудовищно жестокий замысел, вырубил из гранита громадный крест, дико несоразмерный с тщедушной фигурой казнимого Иисуса. Кому-то хотелось тысячекратно усугубить нечеловеческие страдания распятого, придавить его, умирающего, тяжестью огромного креста, воплотив в глыбе буро-красноватого гранита торжество грубой силы и смерти .

Долго стоял я над странным распятием. Скрюченное в агонии, слабое и ломкое тело Иисуса никло на ржавых железных гвоздях, на мраморном лике его застыло выражение ужаса, а в широко раскрытых глазах не было ни веры, ни кротости, — только тупая боль и страх смерти .

Пробравшись на хоры, шофер неловко тронул клавиши органа. Под сводами кирхи метнулись и пропали три резко разрозненных звука, настолько дисгармоничных, что я вздрогнул так, точно услышал истошный вопль .

— Перестань! — раздраженно крикнул я .

Выйдя из кирхи, мы закурили и пошли по аллеям парка. Парк был старый, с круглым прудом посредине. В темной воде пруда отражались безносые головы гипсовых статуй, перила висячего моста, корявые стволы деревьев .

Весь, парк был изуродован мерзкими следами немецкого бивака: на истоптанных цветочных клумбах, на дорожках и куртинах валялись. прибитые недавним дождем бумажки и грязные тряпки; в беседках желтели зловонные лужи мочи; кусты жимолости были измяты, поломаны, ободраны траками танков и колесами машин .

За прудом, в глубине парка, стоял приземистый склеп, под каменным сводом которого тлели остатки умерших графов. За чугунными копьями ограды в полумраке склепа виднелись бронзовые орлы, львиные лапы гробниц, овальные медные доски с латинскими надписями: «Граф Август Шонинг», «Графиня МарияЛуиза Шонинг», «Граф Эбергард Шонинг», «Графиня Шарлотта-Амалия Шонинг».. .

Я медленно читал надпись за надписью, но ни в одной из них не нашел имени «Эрих-Гуго Шонинг». .

— Замок пуст, — помедлив, сказал я шоферу, — иди готовь ужин. До утра мы останемся тут .

*** Ужин прошел у нас так, как это обычно бывало в наших фронтовых скитаниях .

Мы втащили в дубовый зал круглый столик, укрепили в снарядной гильзе свечной огарок и открыли стоящий на полу походный чемодан .

Шофер вынул из чемодана и разложил на столе консервные банки, круглые коробки с чуть горьковатым немецким шоколадом, сыр и хлеб. Посредине стола он водрузил обшитую толстым сукном трофейную флягу со спиртом .

После того как все приготовления были закончены, шофер отвинтил красную крышку термоса, влил в нее спирт и протянул мне .

— Чтоб дети грома не боялись, — усмехнулся он .

Я выпил. Спирт был крепкий, от него несло тошнотворным запахом резины и столярного клея, но шофер крякнул и опорожнил одну за другой три крышки. Прожевывая сыр, он с нескрываемым восхищением осмотрел потемневший зал: светлые гофрированные шторы, медные с синей эмалью дверные ручки, портреты, чучела филинов, безмолвно глядящих на нас с высоты .

— Крепко жили! — сказал шофер, качнув головой .

— Д-да.. .

— Здорово жили, ничего не скажешь.. .

— Хорошо жили, — согласился я .

Шофер презрительно пожал плечами:

— И чего им только не хватало? Так нет, полезли все-таки... Вот вы скажите мне: чего они полезли?

.— Натура у них такая, — ответил я .

— Какая?

— Волчья .

— Действительно, волчья .

Ужинали мы недолго, минут двадцать.

После ужина шофер закурил и пошел к порогу:

— Сейчас я добуду коечку и матрац. Там внизу есть койки .

Он спустился вниз и, вернувшись, втащил, толкая по полу кровать красного дерева. На ней светлели покрытый пятнами матрац и подушка с оборванными кружевами .

- Укрываться придется шинелью, — вздохнул шофер, - одеял у них не водится, ни одного не нашел.. .

И он швырнул на кровать мою грязную шинель с обожженными полами .

— Ты будешь спать в машине? — спросил я .

— А то где же? Мое место известное. Уговаривать шофера было бесполезно. С тех пор, как у нас в одном из польских городков увели машину, шофер не покидал полученный нами «виллис» и всегда спал в кузове .

На этот раз мне очень хотелось оставить его с собой или уйти с ним в машину, но я не решился сказать ему об этом, боясь, что мое желание будет истолковано им как выражение страха. Страха же во мне не было, а было то неприятнотомительное напряжение нервов, какое обычно бывает в предчувствии какой-то близкой опасности .

Я и сам не знал, почему у меня появилось предчувствие опасности. Мы были одни в пустом замке, никому не пришло бы в голову искать нас тут, а тем не менее что-то неприятное угнетало меня, навевая беспричинную тоску .

— У нас еще есть свечи? — спросил я .

— Есть, — ответил шофер .

— Сколько?

— Десятка полтора будет .

— Неси их сюда .

Шофер принес свечи, положил их на круглом столе, : где лежали неубранные остатки нашего ужина, и повернулся ко мне:

— Зажечь?

— Подожди. Свет свечи привлечет кого-нибудь из лесных бродяг. Ступай и опусти все шторы, а я зажгу свечу .

Он обошел комнаты второго этажа и стал опускать шторы. Они падали вниз с шелковистым шумом, вздымая пыль и колебля пламя зажженной мною свечи .

Был девятый час вечера. Дальняя пушечная канонада утихла, и вокруг нас воцарилась тишина .

— Каждый, кто бывал на фронте, знает, как неприятна тишина вблизи врага, когда ты уверен, что в этой тишине на тебя надвигается опасность, но еще не знаешь какая она, откуда и куда направлена. Кладбищенская тишина, окутавшая пустой графский замок и леса вокруг него, показалась нам особенно гнетущей .

- Замолкли чего-то, — проворчал шофер, вслушиваясь .

- Замолкли, — отозвался я, — гитлеровцы ночью не любят воевать .

— Да тут вроде все замолкли — и немцы и наши.. .

Шофер докурил сигарету, сунул окурок в пустую консервную банку и зевнул, потягиваясь.

Боясь того, что он сейчас уйдет спать и мне придется остаться одному в мрачном дубовом зале, я сказал:

— Возьми свечу, пойдем в библиотеку, посидим немного.. .

Он послушно взял гильзу со свечой. Мы вышли в коридор. По высоким стенам запрыгали наши уродливые тени. Откуда-то с карниза сорвалась летучая мышь. Она ударилась о потолок, метнулась вдоль стены и исчезла в темноте .

— Чёрт ее мордует, — пробормотал шофер .

Мы вошли в библиотеку, поставили свечу на письменный стол и уселись в кресла. Шофер поднял с пола большую зеленую папку с гравюрами Дюрера и стал перелистывать ее. Я открыл средний ящик письменного стола .

Мне всегда нравилось созерцание того, что существует вне меня, что связано с чьей-то чужой жизнью, что приподнимает край завесы, закрывающей эту неведомую жизнь, и заставляет вдумываться в ее смысл и характер. Здесь же, в графском замке, покинутом моими врагами, каждый предмет казался мне интересным и важным. Все, что делали мои враги на землях России, я видел и никогда не забуду этого. Теперь мне хотелось представить всю их жизнь, понять все то, что формировало их темные и злые души, что объясняло их чудовищные поступки. Поэтому я стал внимательно осматривать предметы, хранящиеся в ящиках графского стола .

Ящики были заполнены множеством мелких вещиц. Все они — белые с золотым обрезом визитные карточки, груды перевязанных лентами писем, футляры от очков и лорнетов — пахли дорогим табаком, тонкими духами, тем неуловимым ароматом пряного тления, какой обычно бывает в старинных домах. В картонных и жестяных коробочках хранились какие-то разноцветные камни, бронзовые поясные пряжки, запонки, ржавеющие бритвенные ножи, старые марки, бусы, стеклянные сувениры с видами различных городов, булавки, перья — все, что из года в год укладывали сюда скуповатые и аккуратные владельцы .

В одном из боковых ящиков я нашел ореховую шкатулку с двумя золочеными ручками. В замочной скважине шкатулки торчал ключ на полинявшем голубом шнурке. Я повернул ключ и открыл шкатулку .

Тут лежали ордена, звезды, медали — знаки, которые на протяжении многих лет украшали грудь графов Шонинг— генералов и адмиралов, полковников и капитанов,— людей, не представлявших себя вне войны, гордившихся тем, что род Шонинг дал Германии свыше ста пятидесяти офицеров .

Покрытые белой эмалью кресты с орлами; черные ордена Железного Креста с серебряной каймой; вычурные ордена «Pour la merite», красные крестики на белорозовых лентах, острые, раздвоенные, как хвосты ласточек, отливающие синеватой чернью ордена Гогенцоллернов; овальные и круглые медали Гинденбурга на зеленых муаровых лентах; вороненые, вогнутые, как блюдца, медали последнего образца «Поход на Восток» —мрачные знаки 1941 —1942 годов, побрякушки, которые были названы «Орденами Мороженого Мяса» .

Между моими пальцами шелестели черные, желтые, алые, зеленые ленты, мягко позвякивали эмаль и серебро, в тусклом свете свечи мерцали острые клювы миниатюрных орлов, лезвия мечей, листья дуба и лавра — награда за многие кровавые дела и многие преступления перед человечеством .

Шофер оторвался от Дюрера, подошел ко мне и, склонившись над шкатулкой, стал рассматривать ордена.

Потом он сказал:

— Ну и награбастали, на целый взвод хватит...Должно быть, верой и правдой служили хозяевам.. .

— А ты знаешь их веру? — спросил я. Шофер сдвинул брови:

— Скрозь видел: и на Кубани, и в Белоруссии, везде, где они проходили... Я б их за это всех наградил одним деревянным крестом … Я достал из ящика небольшую библию. Это была старинная библия в черном, отделанном перламутром, в кипарисовом переплете. Прижатые страницами, в ней лежали тонкие четки — тот же перламутр с кипарисом — изящное произведение французского средневековья. На золотом крестике четок, с обратной стороны ясно можно было прочитать: «France». Пожелтевшие, с коричневыми пятнами, страницы книги пахли воском, сухими цветами и ладаном .

На титульном листе библии видны были две надписи. Верхняя, едва заметная, с прозрачно-водянистыми следами расплывшихся потускневших чернил, почти не поддавалась прочтению. Мне удалось разобрать только две-три латинские буквы и дату: «1769».. .

Зато нижняя, немецкая надпись заставила меня насторожиться. Она была сделана универсальными синими чернилами и, судя по грубым линиям пера, — самопишущей ручкой .

Эта надпись гласила: —«Graf Erich-Gugo Schoning, oberst und kommandor» .

«Граф Эрих-Гуго Шонинг, полковник и командор»., .

Так вот он, первый след забытого мною человека. Напрасно искал я имя графа Гуго в романах Марлинского или Гофмана. Граф Эрих-Гуго Шонинг оказался моим современником. Значит, я слышал о нем, как о живом, и слышал, вероятно, совсем недавно .

Поднявшись с кресла, я зашагал по комнате. В волнении кусал я губы и курил папиросу за папиросой, стараясь вспомнить, откуда я знаю графа Гуго, кто мне о нем рассказывал? В моей памяти, как в калейдоскопе, мелькали фигуры пленных немецких офицеров (ведь граф Гуго был офицером, — тут ясно сказано: «полковник и командор»). Я вспоминал рассеянные на полях боев вражеские трупы, отпечатанные,, на стеклографе армейские и дивизионные приказы с именами генералов и офицеров из группы фельдмаршала Клейста: Макепзен... Руоф... Отт.. .

Фельми... Эгельзеер... Ланц... Рупп... Нет. Среди этих имен не было имени графа Гуго.. .

— Ну, что ж, пойдем спать, — сказал я шоферу .

— А сколько времени? — позевывая, спросил шофер .

— Двадцать минут двенадцатого .

— Ого, засиделись мы.. .

— Да, засиделись. Надо встать пораньше, так, чтобы с восходом солнца выехать и добраться в утреннем тумане до одерской переправы .

— Это правда, — согласился шофер, — а то «мессеры» дадут нам на переправе.. .

Мы вернулись в дубовый зал. Я снял китель и сапоги, сунул под подушку парабеллум и улегся в постель, натянув на себя пахнущую конским потом шинель .

Шофер возился в темном углу зала. До меня донесся из темноты его голос:

— Сколько времени?

— Я же тебе сказал: двадцать минут двенадцатого .

— Нет, а сейчас сколько?

— Двадцать девять минут двенадцатого .

— Интересные часы, — бормотал шофер, — никогда таких не видел .

Он взял со стола свечу, пошел в угол и осветил высокие старинные часы .

Залитые трепетным светом свечи, они блестели голубоватым фарфором, стеклами, искристыми ободками выпуклого циферблата .

— Стоят,— с сожалением сказал шофер, — пылью уже покрылись.. .

Подняв свечу, он взгромоздился на кресло, открыл механизм часов, качнул круглый маятник и нажал какую-то шестеренку .

Неожиданно-прекрасные, чистые и нежные, проплыли по залу звуки пасторали .

Хрустальные и серебряные молоточки плавно прикасались к чему-то звонко трепещущему, певучему, и оно, словно весенний ручей, струило в тишину темного зала мягкие полутоны, соединяло в светлой гармонии протяжные терции, переливалось и таяло, замирая под сводами .

Шофер отпустил шестеренку. Музыка оборвалась .

— Не идут, — сокрушенно вздохнул шофер, — пока держишь рукой — идут, а отпустишь — не идут .

Он поставил на стол свечу и пожелал мне спокойной ночи .

Опять я хотел сказать ему, чтобы он ложился спать в зале, и опять ничего не сказал.

Вместо того, чтобы сказать ему о своей тревоге, я ответил негромко:

— Спокойной ночи. Шофер погасил свечу, поднял штору среднего окна и вышел .

В прозрачно-синем окне, между корявыми черными вязами, появилась большая мертвенно-белая луна .

Луна проложила на полу голубую дорогу и осветила на дубовой стене длинный ряд портретов .

Я закрыл глаза .

*** Когда нервы напряжены, слух обостряется, — человек начинает слушать то, чего в обычном состоянии ни за что не услышал бы .

Лежа в зале, я слышал, как сапоги шофера простучали по деревянным ступеням лестницы, по бетону подъезда и затихли у машины .

Потом я услышал свистящий глухой шум крыльев. Это пролетел филин .

Что-то плеснуло в пруду. Я подумал: «Должно быть, сонная рыба» .

Мне казалось, что, если бы в самой дальней аллее парка слетел на землю опавший лист, я услышал бы его прикосновение к земле .

В соседней комнате робко скреблась мышь .

Все эти звуки только подчеркивали ночную тишину, они исчезали так же внезапно, как и появлялись .

Во мне не было того, что мы называем чувством страха. Четырехлетнее пребывание на фронте приучило меня ко всему. Но напряженное ожидание чего-то неприятного не покидало меня ни на одну секунду, и я не спал, чтобы встретить это неприятное и защитить себя .

Время от времени я приоткрывал глаза .

Зал был залит лунным светом. Со стен смотрели на меня угрюмые лица, и мне казалось, что портреты вот-вот оживут и заговорят .

О чем они могли говорить? О том, что я, чуждый пришелец, явился в замок и нарушил их покой? О том, что их прах в фамильном склепе был потревожен взрывами бомб? Об этом они могли мне говорить?

Неожиданный прилив злобной ярости бросил меня в жар .

Я открыл глаза. Перерезанное черной тенью шляпы, прямо ко мне обращено было лицо всадника. По жестокому излому бескровных губ и хищным ноздрям ястребиного носа я почувствовал, каким холодным бешенством сверкают его невидимые глаза. Меня уж стало одолевать беспокойное, дремотное забытье .

— Смотришь? — раздельно прошептал я, глядя в лицо всадника. — Смотри.. .

Всадник не пошевелился. Недвижным был его тяжелый конь, беззвучной оставалась раскрытая пасть свирепого дога .

— Смотри!. .

И вдруг отсюда, из лунного зала, стала видна промерзшая, звонкая, покрытая ледком, затянутая дымной снежной поземкой русская степь.. .

В степи чернел разрытый лопатами ров. Вокруг рва—твердые, как камни, бурые комья земли. На комьях — свинцово-серые срезы — тусклые следы тупых лопат .

Во рву трупы. Застывшие, звонкие, как земля, насквозь промерзшие, мертвецы сплелись друг с другом .

–  –  –

Страшное видение исчезает в голубоватом сиянии лунного зала, а в прозрачном окне уже видно другое.. .

Человек в грязной солдатской шинели стоит над остывающим пепелищем .

Клейкими молодыми листочками зеленеют далекие вербы, пахнет влажными корнями парующая земля, над шумливой рекой бездомная птица — кукушка пророчит кому-то долгую жизнь .

Одинокий человек угрюм .

Он садится на землю. На коленях у него два безглазых обугленных черепа .

Человек придерживает на коленях горячие, тронутые пеплом черепа, всматривается в них и не знает, где череп его матери...Он целует один из черепов и несет их, чтобы похоронить под вербой у реки.. .

— Смотришь? — говорю я молчаливому всаднику.— Смотри. За это твой потомок получил Рыцарский Крест с Дубовым Венком.. .

— Смотришь? — повторяю я. — Смотри... Весь твой проклятый род был стаей злющих волков. Ты вдохнул в своих сынов, внуков и правнуков мрачный дух холодной злобы. Ты их учил только одному ремеслу — убивать, и они шли по всему миру и сеяли смерть. Ты даже бога хотел запугать смертью, взвалив на него кощунственно-тяжкий крест и наслаждаясь видом его страданий. Теперь пробил твой час.. .

...Томительное состояние полудремоты гнетет меня. С секунды на секунду я ожидаю, что всадник пошевелится и я услышу мерный топот его коня и хриплый лай рыже-пегого дога.. .

Меня пробуждает случайное прикосновение к холодящей стали парабеллума. Я просыпаюсь и закуриваю .

В зале тихо. На дубовых стенах темнеют портреты. Голубоватая лунная дорога передвинулась по полу вправо. За окном слышится невнятный шорох ветвей. ;

Я достаю из портсигара вторую папиросу, щелкаю зажигалкой и, закурив, снова вспоминаю графа, который носил почему-то знакомое мне имя: Эрих-Гуго Шонинг .

Вдруг мой слух улавливает приглушенные, но явно приближающиеся шаги .

Уронив папиросу, я вслушиваюсь .

Да, по коридору, примыкающему к залу, кто-то идет. Он идет медленно, очень медленно, часто останавливается, и, мне кажется, что я слышу его дыхание. Под ногами идущего поскрипывают половицы, и он, очевидно, избегая этого, осторожно меняет направление, чтобы войти в зал бесшумно .

«Вот оно, — мелькает у меня мысль, — то, чего я ждал» .

Повернувшись на левый бок и чуть приподняв правое колено — так удобнее будет стрелять,— я сжимаю парабеллум и жду.. .

Теперь до меня не доходят никакие иные звуки. Теперь я слышу только приглушенный звук шагов и не свожу взгляда с двери. Озаренная луной дверь распахнута настежь, но прикрыта портьерой .

«Крикнуть шоферу? —думаю я, но тотчас же отгоняю эту мысль: Поздно...»

Волнистые складки зеленой шелковой портьеры — при луне она кажется почти белой — еще неподвижны, но я уже слышу, как тот, который идет сюда, подходит к портьере. Вот она колеблется. Я вскидываю пистолет .

Качнув портьеру, в зал входит собака. Огромный рыже-пегий дог .

Мне хорошо видны толстые лапы, могучая грудь и свирепая морда дога. Он стоит в квадрате дверей, устремив на меня лихорадочно сверкающие, злые глаза.. .

Постояв у дверей, дог несколько раз втянул ноздрями воздух и медленно пошел ко мне. Я уже готов был выстрелить, но собака остановилась в четырех шагах от кровати, и я услышал ее стон .

Да, я могу поклясться, что дог застонал. Это был надрывный хриплый стон, похожий на старческое кряхтенье .

Дог стоял вполоборота, и я заметил на его боку, чуть выше сращения ребер, большую рану. Шерсть вокруг раны была опалена, а ниже — истекающими влагой лохмотьями висели сгустки запекшейся крови— Поди сюда! — негромко сказал я .

Шевельнув обрубленными ушами, дог попятился, повернулся и, пошатываясь, побрел к выходной двери .

Вскоре его шаги затихли в вестибюле .

Всматриваясь в кровяной след на голубоватом полу, я вдруг вспомнил полуоборванный листок бумаги, ровные немецкие строки — запись в чужом походном дневнике, читанную мною в 1942 году:

- «Если враг одолеет нас, клянусь умертвить в замке Ш. все живое, вплоть до моего верного дога, и умереть так, как умирали...»

–  –  –

Это было в горах Кавказского хребта летом 1942 года. Я бродил с отрядом разведчиков по горным тропам Верхней Сванетии. Егерские полки немецкой альпийской дивизии «Эдельвейс» уже вышли на гребни перевалов, водрузили на снежной вершине Эльбруса вырезанный из жести косоугольный имперский флаг и готовы были ринуться через южные склоны хребта к Черному морю .

Близ ущелья, в гранитных пещерах которого мы часто находили безопасный ночлег и отдых, на высокой поросшей лесом горе стоял санаторий для больных костным туберкулезом. Этот санаторий был занят немцами .

Мы долго не могли сбить немцев с горы, много раз бросались в атаки, забрасывали в тыл к противнику десантные группы, но «эдельвейсы» крепко держали удобные позиции и дрались, как волки .

Однажды —это произошло теплым сентябрьским утром - четыре наших отряда окружили гору и после короткого, но яростного штурма овладели санаторием и прилегающей к нему автомобильной дорогой .

В санаторном дворе я и мои товарищи увидели чудовищную картину: вдоль одного из каменных корпусов образуя импровизированный завал, лежали трупы Это были умерщвленные немцами санаторные больные Все трупы были залиты хлорной известью и ни на одном из них не было ран. Мертвецы лежали длинным штабелем как поленья, головами наружу .

Эти люди не дождались часа своего выздоровления под благотворным влиянием горного солнца. Почерневшие, -изуродованные, они лежали под сияющим лазурным небом, и над ними так же щедро светило теперь уже ненужное им солнце.. .

Перед вечером я остановил пленного баварца —его вели через двор два солдата —и, поведя плечом в сторону мертвецов, спросил сквозь зубыКто это сделал?

Обросший золотистой щетиной рослый баварец, с бронзовым цветком «Эдельвейс» на сером берете, испуганно заморгал, отстегнул от пояса кожаную сумку, торопясь, достал кипу бумаг и протянул мне .

Это были бумаги командира 69-го горно-егерского полка альпийской дивизии «Эдельвейс» .

*** Вечером, лежа в шалаше, я разобрал сверток, который получил от баварца. Тут оказались черновики секретных приказов по полку, записная книжка и девять писем, полученных адресатом в 1941 и в 1942 годах. Перевязанные шнурком письма были без конвертов, приказы не были подписаны, в записной книжке лежали две фотографии .

На одной — меньшей — фотографии изображена была белокурая девушка, в светлом платье, стройная, ясноглазая, с мягко счерченным ртом и тонкими бровями. Она стояла на берегу пруда, и пруд, чуть колеблясь, отражал ее белое платье, белые облака, ветви яблонь,, осыпанные белыми цветами .

В нижнем углу фотографии синела сделанная чернилами надпись: «моя Лони».. .

На второй фотографии я увидел худощавого юношу в офицерском мундире гитлеровской армии. Гордо приподняв голову, опираясь на увитый шнурами зфес палаша, он стоял, глядя куда-то вдаль. Тем же почерком и теми же синими чернилами внизу была сделана надпись: «Граф Эрих-Гуго Шо...» Конец надписи, переходящий в капризно-причудливый завиток, был неразборчив, и я тогда не понял: «Шолле», «Шонне» или «Шотте»... .

Среди секретных приказов мое внимание привлек один —об умерщвлении больных костным туберкулезом людей. Приказ был короткий.

В нем значилось:

«На основании директивы начальника третьего отдела имперского управления безопасности и инструкции-начальника эйнзац-группы «Д» от 21-VIII c. г. за № 879 — приказываю: с целью предотвращения инфекционных заболеваний в зоне «13К», освободить указанную зону от больных костным туберкулезом путем немедленного исполнения параграфа 3-го особой инструкции «В» .

Командир 69-го горно-егерского полка 1-й альпийской дивизии «Эдельвейс»

полковник граф...» Далее шла уже знакомая подпись с причудливым завитком:

«Шо...»

В одном из писем, написанном бисерным женским почерком, я прочитал:

«Вновь я гуляю одна по нашей аллее, вновь, милый Эрих, плачу, вспоминая тебя, мой далекий рыцарь... Вновь я стою на коленях перед распятием и молюсь, чтобы всемогущий бог послал тебе и мне счастье, чистое и теплое, как твоя душа.. .

Я верю в твою силу, в твой разум, в свою судьбу...»

Точно перекликаясь с этими строками, владелец записной книжки написал на последней странице:

«Я верю в святую миссию моего народа на этой скучной и тесной земле. Мои предки завещали мне право жестокости, и я был и буду жестоким, чтобы победить варваров. Но, если мы покинем бесконечную страну русских, если враг одолеет нас, клянусь умертвить в замке Ш. все живое, вплоть до моего верного дога, и умереть так, как умирали...»

На этом запись в книжке обрывалась. Ниже я увидел знакомую подпись владельца, сделанную более разборчиво, и я был почти уверен в том, что разобрал фамилию: «Граф Эрих-Гуго Шонинг».. .

Таково было мое случайное заочное знакомство с последним графом Шонинг, имя которого я не имел права забыть. Два с половиной года стерли в моей памяти это имя, но теперь, когда я попал в дубовый зал графского замка, увидел раненую собаку и портрет фельдмаршала, я сразу вспомнил полковника, который умертвил в горах Верхней Сванетии сотни больных людей .

По всему было видно, что граф не выполнил свою клятву: покидая замок, он выстрелил в дога, а сам бежал за Одер .

Долго лежал я в постели, думая обо всем, что произошло со мной в замке Шонинг. И, хотя тут не произошло, собственно, почти ничего внешне заметного, того, что можно было назвать «случаем» или «происшествием», я никогда не забуду ночи, проведенной в замке, потому что я тут нашел следы преступника, имя которого услышал на Кавказе и который теперь шел к своему смертному часу .

*** Я проснулся в семь часов. В окно лилась прохлада ясного апрельского утра. На деревьях заливисто щебетали птицы. Особенно насмешливо и задорно посвистывал неугомонный дрозд .

Откинув шинель, я сел на край кровати, надел сапоги и осмотрелся .

При дневном свете дубовый зал показался мне еще более-мертвенным и угрюмым: на его расписном потолке темнели серые гирлянды паутины; в стенах зияли трещины; висящие вдоль стен портреты словно потускнели, было видно, что краски на них облупились, обнажая пожухлый от сырости холст, а бронзовые рамы покрылись зеленью .

На ходу застегивая китель, я вышел во двор .

Взошло солнце. От влажной земли поднимался легкий пар. Из леса тянуло резким запахом корней, перегноя, молодой листвы .

Озаренные весенним светом деревья трепетали и светились золотом. Ближе других деревьев стоял кряжистый клен. Его одетые бархатистой листвой ветви касались, каменных перил подъезда .

Под кленом на опрокинутых бензиновых бочках сидели шофер и незнакомый пожилой солдат в короткой, туго стянутой ремнем шинели .

Чуть поодаль, на шелковом матраце, брошенном прямо на землю, лежал мертвый дог, прикрытый черным фраком. Он лежал на боку, вытянув могучие лапы, откинув голову и устремив в небо белесые, затянутые смертной мутью глаза .

Окровавленный фрак закрывал его наполовину и был осыпан пеплом и сухими листьями .

— Что это за маскарад с собакой? — нахмурившись, спросил я .

Шофер и незнакомый солдат поднялись .

— Собака была тяжело поранена, — серьезно ответил солдат, — она билась перед смертью, мы и накрыли ее, чем смогли.. .

— А вы кто такой?

Солдат поднес руку к козырьку полинялой фуражки .

— Я связист. Провод тянуть буду .

Пока я говорил с солдатом, шофер завел «виллис»: мы уселись, машина, как застоявшийся конь, рванулась и понеслась по дороге .

Перед нами заголубел безбрежный речной разлив. В чистом небе погромыхивали громы веселой и яростной канонады. На повороте дороги я оглянулся. Замок Шонинг уже исчез за деревьями большого леса .

Подоткнув за пояс полы шинели, чуть согнувшись под тяжестью катушки, за нами шел солдат. Он шел прямо по разливу, широко ступая, разбрызгивая сапогами солнечно-бирюзовую воду.. .

–  –  –