«показала его численность в 59,6 млн. человек. Приведя эти данные, Л. Н. Гумилёв (1974: 232) резюмирует: «Это можно считать оптимальным наполнением вмещающего ландшафта, без ...»

ное число людей принимается за постоянную величину, без учёта технологического

уровня. Так, в конце правления Западной Хань (2 г. н. э.) перепись населения Китая

показала его численность в 59,6 млн. человек. Приведя эти данные, Л. Н. Гумилёв

(1974: 232) резюмирует: «Это можно считать оптимальным наполнением вмещающего ландшафта, без необходимости изнурения природных ресурсов». В наши дни,

однако, население Китая превышает указанную цифру в 25 раз, и ничего — экологического кризиса нет! Как же это возможно? Ответ ясен: за две тысячи лет технология сельского хозяйства настолько шагнула вперёд, что позволяет прокормить и такое население «без необходимости изнурения природных ресурсов». Но тогда не слишком ли прямолинеен вывод о ёмкости «вмещающего ландшафта»?

Гораздо разумнее в этом отношении вывод А. П. Назаретяна (2004): дикой природы в экологическом смысле на Земле теперь уже вовсе нет, её островки встроены в новую мировую систему — антропосферу. Поэтому выход — не в руссоистском «возврате к природе», не в ламентациях в духе Г. д’Аннунцио о том, что ради постройки фабрик вырублены кипарисы на вилле д’Эсте, а в дальнейшем развитии технологий — в том числе и природоохранных. Потому что без этого уже не может уцелеть не только человек, но и природа .

IV.8.8. «Системные закономерности» у Шпенглера Для Шпенглера культура — не механизм, а организм, что уже плохо совместимо (по крайней мере, в его глазах) с системным анализом. Шпенглер — тонкий знаток и ценитель искусства и литературы, и «музыку разъять, как труп», — не его стиль .

Даже в математике (глава 1) его интересуют не числа, а «смысл чисел». Насмешки над системным подходом появляются у О. Шпенглера прежде, чем Л. фон Берталанфи ввёл сам этот термин: «Абстрактный учёный, естествоиспытатель, мыслитель системного толка, вся духовная экзистенция которого зиждется на  принципе каузальности, есть позднее проявление бессознательной ненависти к силам судьбы, непонятного» (Шпенглер 1993: 276) .

Казалось бы, для такого автора системные закономерности не должны иметь особого значения и даже вообще привлекать его внимание. Тем не менее, некоторые идеи О. Шпенглера позволили М. Е. Ткачуку («От ответа Освальда Шпенглера к вопросам Ильи Пригожина»: 1996: 81—89) считать его одним из предтеч синергетики. По его мнению, признание относительности времени легко может переходить во взгляд на него как на условность. Это мы и находим у Шпенглера, для которого «время» — всего лишь антоним к понятию «пространства» (в сущности, эту мысль впервые высказал не Шпенглер, а ещё Кант). Шпенглер резко противопоставляет природу, подчиненную каузальности (иными словами, причинноследственным связям и их законам, доступным для рационального понимания и использования), — и историю, подвластную только судьбе (интенции культуры) .

Отсюда утверждения типа: «история отягчена судьбой, но лишена законов»; «судьба и каузальность относятся друг к другу, как время и пространство» (Шпенглер 1993:

274). А отсюда, на основании ньютоновско-позитивистских представлений о научности, следует вывод: «Нет никакой науки истории, но есть преднаука для неё, устанавливающая наличие бывшего […] Для исторического взгляда данные всегда суть символы» (: 315) .

Этот взгляд не нов, как и все под луной. Лукиан Самосатский, оценивая книгу некоего полкового врача Каллиморфа с сухим перечнем событий римско-парфянской войны, в похвалу ему отмечает: «… он сделал подготовительную работу для какого-нибудь другого образованного человека, который сумеет взяться за написание настоящей истории» (Лукиан, Как следует писать историю, 16 — Лукиан 1987: 491) .

Иными словами, история, содержащая «только факты», — для Лукиана не «настоящая». С другой стороны, он признает за историком право самому сочинять речи за описываемых им деятелей, требуя лишь, «чтобы эта речь соответствовала данному лицу и близко касалась дела» (Там же, 58 — Лукиан 1987: 505), — в античности такое считалось естественным Такое понимание характерно для эпохи господства позитивизма, когда законы физики считались эталоном научности вообще (причем сэру Карлу Попперу удалось показать в «Нищете историцизма», что требование подчинить историю таким же строгим законам, как естественнонаучные, основано, помимо всего прочего, на непонимании сути методов естественных наук). Однако в основе классической физики лежат еще ньютоновские представления, главные из которых — это: 1) обратимость всех физических процессов и 2) всеохватывающий детерминизм (причинность). Оба этих принципа не только несовместимы с гуманитарным знанием (абсолютный детерминизм, сверх того, еще и морально неприемлем, так как не оставляет места свободе и ответственности за нее), но более того — в 60—70-е гг. они перестали удовлетворять даже физические науки. В результате гуманитарии смогли вернуть физикам свой «долг», восстановив в естественных науках понятия «необратимости», «направленности», «судьбы», «свободы воли» и, в конце концов, — «времени» (ср.: Ткачук 1996: 88—89). Появилась новая дисциплина — синергетика, изучающая процессы самоорганизации в живой и неживой природе. В наши дни эта дисциплина претендует на роль новой философии научного знания. Такие вечные проблемы философии, как порядок и хаос, становление и бытие (знаменитая антитеза das Werden und das Sein), детерминизм и вероятность, стабильность и нестабильность, несвобода и пределы свободы, — получают в рамках синергетики возможность нового диалога с новыми решениями .

Часто и упорно говорит О. Шпенглер о необратимости развития культуры, о её «судьбе» (в противоположность законам) — то, что Владимир Лефевр позже назовёт «стрелой времени» 84 (Лефевр 2000 {1967}: 117): «Подобно тому как всякое становление несёт в себе изначальный признак направления (необратимости), так и всё ставшее отмечено признаком протяжённости, и  притом так, что возможным оказывается лишь искусственное разделение значения этих слов» (Шпенглер 1993: 206) .

Есть у него и ритмы, но отнюдь не математические, а музыкальные: «Но к габитусу группы организмов относятся также определённая продолжительность жизни и определённый темп развития. Эти понятия не должны отсутствовать и в учении о структуре истории. Такт античного существования был иным, чем такт египетского или арабского. Позволительно говорить об  Andante эллинско-римского и  об  Allegro con brio фаустовского духа» (: 268) .

Именно эти соображения позволяют Шпенглеру, не ссылаясь на «цель истории», обосновать свой знаменитый фатализм: «Кто не понимает, что ничто уже не изЕщё до В. Лефевра выражение «стрела времени» встречается у П. Тейяр де Шардена в его «Феномене человека» .

менит этой развязки, что нужно желать этого либо вообще ничего не желать, что нужно любить эту судьбу либо отчаяться в будущем и в самой жизни …, — тот должен отказаться от того, чтобы понимать историю, переживать историю, делать историю»

(: 172—173); «Если мы пользуемся рискованным словом “свобода”, мы вольны уже осуществлять не то или иное, но только необходимое или ничто. Ощущать это как “благо” — вот что отличает человека фактов» (: 174). Этот «героический пессимизм» куда безнадёжнее, чем «свобода как осознанная необходимость» (понятие, трактовавшееся в советском марксизме слишком прямолинейно). За эти и подобные им тирады Томас Манн (1960 а {1924}: 613) назвал О. Шпенглера «пораженцем рода человеческого» .

Между тем познание законов истории вовсе не обезоруживает нас перед лицом судьбы, как бы её ни понимать. Человек не был свободен летать, пока не познал природную необходимость: законы механики, аэродинамики и др., на которых основано действие летательных аппаратов. Мы познаём законы не для того, чтобы слепо подчиниться им, а чтобы их использовать в своих целях. К этому и сводится суть марксистского принципа «свобода есть осознанная необходимость» .

Правда, исторические пророчества Шпенглера основаны на числах (как-никак, по образованию он всё же математик). Он даже публично сожалел, что его подсчёты столь точны: они-де не оставляют места надежде. Но что это за подсчёты? Шпенглер словно бы задался целью доказать принцип Ф.

Ницше:

«Мы хотим внести тонкость и строгость математики во все науки, поскольку это вообще возможно; мы желаем этого не потому, что рассчитываем таким путём познавать вещи, но для того, чтобы установить этим наше человеческое отношение к вещам. Математика есть лишь средство общего и высшего человековедения» (Ф. Ницше. Весёлая наука, 124 6) .

Вот, допустим, его «Таблица “одновременных” политических эпох» (Шпенглер 1993: 197—200).

Несколько упростим её для удобства понимания:

Продолжительность (в годах) Среднее значение Египетская

–  –  –

Что же здесь, собственно, даёт основания для пророчеств? Ведь даже если согласиться с концепцией автора, то и тогда продолжительность периодов для разных культур не совпадает, а это исключает возможность точных прогнозов в духе Шпенглера .

Почему автор так уверен, что конец «демократии» настанет именно в 2000 году, а не в 2100? Почему эпоха Сражающихся Царств — это, по его мнению, «господство денег» (: 199)?

Почему даты с точностью до первого знака перед запятой даны только для египетской культуры? Ведь её датировка — самая ненадёжная из всех названных: пределом точности для эпохи Рамсесов считается ±20 лет, для начала II тыс .

до н. э. — ±50 лет. Допустим, автор хотел быть предельно точным. Но в таком случае почему же эпохи европейской истории округлены у него до столетий (за одним исключением — 1880 г.)?

Почему, наконец, для античной культуры её заключительная фаза включена в счёт лет «поздней эпохи», а для остальных — наращена на них (ср. даты: Шпенглер 1993: 198 и 199)?

И это называется «математической точностью»?

IV.8.9. «Поля» и «векторы» Тойнби У А. Дж. Тойнби нет математических выкладок, но есть поиск пространственных «полей» и «векторов» развития цивилизаций, причём те и другие весьма слабо обоснованы. Так, он выстраивает пространственные оси западного мира (Тойнби 1991: 35—36) и православного христианского — то есть византийского (: 42—44) .

Географической осью Запада Тойнби считает земли Лотаря I (внука Карла Великого), тянувшиеся от Рима до Нидерландов. Эту ось пересекала вторая, поперечная — почему-то в Меце (Тойнби 1991: 35). Но ведь и в средние века «все дороги вели в Рим», а не в Мец — какое-то время столицу одной лишь Австразии, одной из частей Франкского королевства при «ленивых королях»! Однако из этих и подобных построений английский историк делает далеко идущие выводы о воле исторического провидения.

Например:

«Почему Рим протянул свою властную руку на северо-запад? Потому что его теснила туда смертельная схватка с Карфагеном. Почему, перевалив за Альпы, он не закрепился